Зависимые люди Кении и Сейшел
В первые дни мы без особого труда сняли тягу к наркотику, но как быть с клетками мозга, пораженными марганцем? Заставить какие-то соседние клетки взять на себя часть функций отравленных клеток, было очень сложно. Врачи продумали особую стратегию, которая включала восстановительные процедуры, массаж, иглотерапию, выписали специальные вещества, способные связывать тяжелые металлы и яды, выводить их из организма. При первом курсе лечения в 1996 году удалось восстановить двигательные функции на девяносто процентов. Немного страдала координация движений, но больной мог самостоятельно ходить, разговаривать, управлять автомобилем. Глаз неспециалиста вряд ли способен был заметить какие-либо отклонения.
Некоторое время спустя его поставили во главе предприятия, он удачно женился и был счастлив, не подозревая, как бывает близка и нежданна беда. На вечеринке по случаю рождения сына его приятель, сосед по столу, шутки ради подлил в его бокал с шампанским чуточку эфедрона. Больной уверяет, что об этом не знал, хотя, по нашим представлениям, добавка даже незначительного количества уксусной кислоты и марганцовки все-таки должна была изменить вкус шампанского. Впрочем, в продаже бывает немало поддельных вин, многие со слегка измененным вкусом. Кроме того, надо быть знатоком шампанского или употреблять его систематически, чтобы на не вполне трезвую голову, принимая одновременно другие напитки, смутиться несколько странным вкусом напитка в бокале. Во всяком случае, у нас были основания верить — он не знал, хотя для врачей этот нюанс, в общем, не имеет значения.
Ночью наш пациент испытал состояние возбуждения, не мог уснуть, почувствовал прежнюю тягу к наркотику. Это, кстати, для всех наркотиков характерно: даже после десяти — пятнадцати лет воздержания прием хотя бы малой дозы наркотического вещества возвращает зависимость, иногда в более тяжелых формах, чем в первый раз. Не совладав с тягой, он сам два-три раза принял эфедрон и снова впал в глубокую депрессию. В минуты просветления сел в самолет и оказался у нас в Центре с обезоруживающей виноватой улыбкой. В течение двадцати дней врачи заново снимали тягу к наркотику и, насколько было возможно, убирали накопившийся в голове и разбуженный повторным приемом металл . Эту историю болезни я вспомнил ночью в бунгало в лагере Амбосели, вернувшись из поездки к масаям, живущим среди наркотических трав, похожих на нашу эфедру.
Найроби, один из самых красивых городов Африки, воспетый многими склонными к рискованным затеям писателями-путешественниками, в первые дни меня взволновал прекрасным соседством кварталов викторианской застройки начала двадцатого столетия и современного архитектурного модерна, небоскребов, богатых вилл.
Черт меня дернул свернуть с широких нарядных улиц с блистательными магазинами, с респектабельными прохожими в узкие грязные переулки и увидеть мальчишек, как они, нисколько не боясь взрослых, на глазах у всего переулка, словно жуют сникерс, нюхают клей. Пластмассовый флакон с клеем зажат губами таким образом, что руки остаются свободными, их можно держать в карманах, а через горлышко ядовитые пары вдыхаются всей узкой детской грудью. Иногда они ладонями обхватывают флакон, согревая содержимое, вряд ли осознавая, что помогают летучим ядовитым веществам быстрее проникнуть через легочную ткань в кровоток и дальше в центральную нервную систему. Я подхожу к подростку лет одиннадцати; полулежа на выщербленных каменных ступенях, в зеленой куртке и желтой шапочке с козырьком, он похож на упавшую наземь раненую птицу с коротким утолщенным клювом-бутылочкой во рту. При моем приближении его глаза настораживаются, он приподнимается, но не вынимает бутылку изо рта.
— Где ты живешь?
— Заплати — скажу.
Кладу на его ладошку пару монет. Малолетний коммерсант быстро прячет доход в карман куртки и на всякий случай задергивает замочек молнии. Похоже, у него есть опыт, когда люди, дававшие деньги за услуги, их отбирали. Теперь его правая рука лежит на молнии, а левая вынимает изо рта бутылку и держит на весу. Он отвечает с небрежным видом, как будто передает в руки покупателя товар, проданный слишком дешево.
— Так где ты живешь?
— Я живу здесь.
— А родители?
Подумав, он снова протягивает ладошку.
— Заплати — скажу.
Мне казалось, передо мною кенийский Гаврош, а это, бесспорно, был будущий Рокфеллер. К тому времени, когда мои карманы освободились от монет, я уже кое-что знал о нем, если проданный им товар был его собственным, а не с соседнего прилавка. Вильям — это его имя — из полукочевого племени самбуру, с берегов озера Рудольф. Ему было лет пять, когда отца, охотника на слонов, торговца бивнями, забрала полиция. Вскоре умерла мать, и со старшей сестрой, ей шестнадцать, оба ушли из дома, бродили, пока не оказались в Найроби. Сестра где-то прислуживает, работает по ночам. Раз в неделю отыскивает брата, приносит еду, а иногда кое-что из одежды, которую ей дарят господа или, возможно, у кого-то крадет. Читать и писать он не умеет, а когда накопит деньги, купит большой автомобиль, станет таксистом. Он нюхает клей для велосипедных шин. Как нюхать, показали мальчишки. Бывает головная боль, но мои слова о возможных, если не бросит это дело, обмороках, нарушениях памяти, даже внезапной смерти вызывают в нем подозрения, не пытаюсь ли я, нагоняя на него страх, вернуть свои деньги. Он пристально смотрит на меня, а его правая ручонка с заплатой на локте все крепче сжимает замочек молнии, и по решительному выражению лица я вижу, что он скорее умрет, чем позволит отобрать у него капитал, на этот раз честно заработанный.
Не помню, сколько я еще бродил по переулкам, пока не оказался во дворе старого кирпичного дома в семь этажей. Слева от арки стояли автомашины, в другом углу собаки обнюхивали свалку, а прямо передо мной сидели на земле, опираясь спинами на складские ворота, два босоногих, африканских парня, по виду бездомные. Один среднего роста, другой ему по плечо. Сидящие не обращали на меня внимания, и я мог приглядеться к ним повнимательнее. У того, кто повыше и постарше, голова прикрыта красной шапочкой с козырьком, рукава голубой рубашки засучены, а второй, в потертом лиловом джемпере, прислонил непокрытую голову к боку товарища. Когда я приблизился к ним, на левой руке первого, чуть выше локтя, стала явственно видна красная повязка — она была в том месте, где обычно всаживают в вену иглу. А у второго, как мне показалось — почти бездыханного, из предплечья продолжал торчать шприц, и никто не собирался его вынимать. Я подошел почти вплотную. Высокий парень расправил плечи, второй тоже очнулся и, ничего не понимая, автоматически выдернул шприц, прижав ранку рукавом джемпера. На мой вопрос, могу ли поговорить с джентльменами, оба недобро сверкнули глазами, вскинули кулаки и на непонятном мне языке враждебно прокричали что-то, что я сам себе перевел как: «Убирайся, пока цел!»
Я все-таки как мог объяснил, что я доктор из Кыргызстана и если они не могут удостоить меня чести побеседовать с ними, то, может быть, разрешат на память о нашей встрече сфотографировать их. Парень помоложе уже закипал яростью и рвался в бой, а джентльмен постарше спросил, сколько я заплачу, если они согласятся. Мне неизвестны были расценки на такого рода услуги. Мы минут двадцать торговались. Наконец сошлись в цене, я сделал несколько кадров, но когда стал расплачиваться, старший снова поднял шум, настаивая, что назвал цену одного кадра, а я щелкнул три раза, стало быть, цена должна быть увеличена втрое. Он был возбужден, язык заплетался, изо рта к подбородку сползала слюна. Как бы там ни было, мы нашли общий язык, и он снизошел до того, что сообщил свой возраст — тридцать восемь лет и что колется героином двенадцать лет, нигде не лечился и не собирается, жизнь им нравится, а проблема каждый день у обоих одна: где достать деньги на дозу. Я подумал, если наркоманы когда-нибудь соберутся на свой мировой съезд, этот вопрос в повестке дня будет первым.
Весь оставшийся день меня не оставляло чувство досады на неумение завязать серьезный разговор с уличными наркоманами, наподобие этих двух. Впрочем, какой им интерес открываться перед незнакомцем, пусть даже медиком, они не мои пациенты, и встретились мы не в клинике, где в душах даже самых тяжких хроников вдруг затеплится ожидание чуда, а в городской подворотне, выбираться из которой оба приятеля не готовы и не намерены. Зачем им разговор со мной — кто я им?
Так я успокаивал себя ночью, глядя и потолок номера в отеле, но смутное ощущение упущенной возможности не покидало меня. Утром нового дня, последнего в кенийской столице, мне предстояла встреча в частном наркологическом госпитале, единственном медицинском учреждении такого рода в стране. Оставался шанс там поговорить с пациентами. Хотя я уже знаю, что при всей схожести историй болезни, при почти одинаковом влиянии социального окружения на прием наркотиков не бывает двух совпадающих случаев — за каждым есть опыт, содержащий хотя бы крупицу неповторимости, которой нерасчетливо пренебрегать. Если момент исключительности твой слух не уловил, кого винить, кроме себя?
В Кении до тридцати медицинских центров с отделениями по лечению наркоманий, но госпиталь, куда я приехал, особый. В 1996 году четыре кенийских врача (доктора Оконжи, Уити, Диранго, Дженга), члены Всемирной федерации психического здоровья, взяли в банке ссуду и создали первое в Восточной Африке платное специализированное психиатрическое учреждение для наркоманов на тридцать коек, гарантируя больным условия и атмосферу, близкие к домашним. Средняя продолжительность лечения — две недели, стоимость курса при полном пансионе — около тысячи американских долларов. За два с половиной года в госпитале пролечили больше пяти тысяч больных: из них треть с зависимостью от разных препаратов, остальные с шизофренией, депрессией, психозами.
Доктор Фрэнк Дженга, один из четверки совладельцев, знакомя меня с госпиталем, так определил замысел:
— Пациентам нужно вернуть самоощущение личности. В конце концов, каждый должен сказать себе: «То, что с нами случилось, не трагедия. Мы здоровы. Мы совершенно чисты».
Полчаса спустя я сижу в палате и говорю с пациентами. Двадцатилетний Мамед Омар, из состоятельной палестинской семьи в Момбасе, попробовал наркотики подростком. У него была девушка-итальянка, года на два старше, она подмешала ему в табак марихуану, он об этом не знал, но ощущения расслабленности и беззаботности ему понравились. Курил марихуану пять лет, в день по шесть сигарет, а после перешел на крэк («коричневый сахар», сказал он). Вынюхивая за раз от трех до пяти граммов, «чувствовал себя на вершине мира». Ради разнообразия чередовал прием крэка с приемом героина: день нюхал одно, день другое. В Момбасе грамм героина и кокаина стоит одинаково — двести шиллингов, деньги по кенийским меркам немалые, но проблемы иметь их у пациента не было.
— Вы богатый человек? Откуда? — спрашиваю Мамеда.
— Не я богатый, наша семья. Мать работает в правительстве.
— Откуда в Кении наркотики?
— Кокаин из Колумбии, героин из Пакистана, марихуана с Ямайки. Знаю, потому что одно время был посредником, «толкателем наркотиков».
— Какие планы, Мамед?
— Хочу забыть о прошлом, поехать учиться в Америку и начать красивую жизнь с красивой женой.
Я ухожу и вдогонку слышу:
— Доктор, если бы я не оказался здесь, просто сошел бы с ума. Мой момбасский друг Омар, водитель такси, тоже нюхал кокаин, попал в аварию и погиб. Только тогда сводному брату удалось уговорить меня лечиться!
Хватит, сказал я себе, пора перевести дух, выбросить из головы хотя бы на пару-тройку дней разговоры о наркотиках, наркоманах, наркобизнесе. Должен же быть на нашей планете уголок, от всего этого свободный, где люди живут, любят, рожают детей, повторяют земной путь давно ушедших поколений, умевших радоваться запахам цветов, солнечному свету, улыбке прохожего. Я слышал о таком райском месте неподалеку от Восточного побережья Африки. Там живут красивые, стройные, смуглые мужчины и женщины, выходят в море за крупной рыбой, продают кокосы и пряности, молятся своим богам. Они могут ночи напролет на морском берегу покачивать бедрами, танцуя возбуждающую, чувственную сегу. Пора, пора отдохнуть, говорил я себе, когда самолет авиакомпании «Эйр Франс», совершающий рейс Найроби — Маэ переполненный туристами, приближался к разбросанным в теплом океане зеленым гористым островам.
Сделав круг низко над водой, самолет выпускает шасси и устремляется к внезапно возникшей на синей океанской глади посадочной полосе. На балконах международного аэропорта Пуант Ларю машут встречающие. Мы спускаемся по трапу на самый большой остров Сейшельского архипелага. Все! Никаких официальных встреч, никаких интервью, никаких воспоминаний о предмете моих интересов, скорей всего, оскорбительных для слуха креолов, основного населения островов. Какое все-таки счастье скоротать время среди чистых, жизнерадостных людей, веселых детей природы, вряд ли слышавших о депрессивных состояниях и порочной зависимости. В приподнятом настроении, с чувством какой-то освобожденности и приятных предвкушений стою в очереди к стойке, за которой улыбающийся полицейский с явным удовольствием шлепает в паспорта въездные визы. Мои глаза отрешенно блуждают по опущенным жалюзи, не дающим пробиться в помещение яркому солнцу, и вдруг округляются перед крупным щитом над дверями: «Пассажиры предупреждаются, что нелегальный ввоз наркотиков в Республику Сейшельские острова наказывается 30 годами тюремного заключения и штрафом в сумме 500 000 сейшельских рупий».
Иллюзии рухнули.
От них почти ничего не осталось уже на следующий день, когда после ночлега в прибрежном отеле «Берджайа Бо Валлон» утром на песчаном пляже я дал себя уговорить команде маленького катера за сравнительно небольшую плату отправиться порыбачить в открытое море. Три молодых креола в ярких майках, шортах и в соломенных шляпах из пальмовых листьев помогли мне пройти по мелководью к катеру, усадили на палубе под тентом и, едва катер понесся по волнам, подпрыгивая на зыби, вынесли из трюма удилища, одно передали мне, демонстрируя, как следует себя вести, когда тунец или барракуда заглотят крючок и выгнут дугой удилище, что делать с катушкой, чтобы не дать рыбе сорваться с крючка, при этом не спутать леску, усидеть в пластмассовом стуле, а не совершить вслед за удилищем перелет через борт в море. Меня, человека азиатских степей, охота на большую рыбу до сих пор волновала разве что в книгах. Я никогда не думал, что окажусь вовлеченным в азартную погоню, что буду кричать не помня себя, когда удилище рванется от меня, с трудом удерживать и вести под водой рыбу, еще не видимую, но уже почувствованную мускулами рук и подсказанную воображением.
— Тащи же!.. Ах ты, черт… Сорвалась!
— Да нет же! Катушку, катушку попридержи!
— Води ее, води!
За три часа морской охоты я выловил одного полосатого тунца, другие — пять или шесть. Угадав мою неопытность, в последний миг, уже кружась над волной, рыбы лихо и весело срывались, зато с моими креольскими напарниками они считались, уважали их ловкость, и еще не начало солнце садиться, как на нашей палубе была не слишком большая, но все-таки слегка трепещущая серебристая влажная гора. Мы были мокры, усталы, счастливы. Катер направился к тихой бухте, где на теплом песке, в тени наклоненных пальм, уже был наготове мангал. И моим спутникам, заглушившим двигатель в трех-четырех метрах от берега, оставалось по доскам сойти в мелководье, снести к мангалу пару рыбин, спички, соль, приправы и сохраняющий холод пластиковый ящик с напитками, набросать в мангал и поджечь собранный на берегу сушняк. Не буду описывать, какая прелесть барбекю из свежей рыбы и печеные плоды хлебного дерева макапо гран фей, похожие на большой зеленый грейпфрут, а вкусом на свежий ржаной каравай, когда сидишь у теплого моря, закрытый от вечернего солнца пальмовыми листьями. Иначе мое повествование собьется с курса и уведет в сторону.
Вернусь к моменту, когда мои приятели открыли холодильный ящик и извлекли запотевшие банки кока-колы, спрайта, тоника и бутылки, по их радостным словам, с чем-то более крепким, без чего никому не понять загадочной креольской души. У всех троих в жилах течет разная кровь — вывезенных с материка и с острова Мадагаскар африканских рабов, французских и английских колонистов, индийских и китайских торговцев и невесть какого происхождения морских пиратов, прятавших свои сокровища на Сейшельских островах. Смешение рас и культур нисколько не мешает небольшому островному населению — здесь восемьдесят тысяч жителей, в большинстве знающих друг друга, — ощущать себя единым молодым народом, сохраняющим нежные чувства к своей родине и дружелюбие ко всем гостям.
Мы запивали жареную рыбу светлым пивом «сейбрью», дегустировали сваренные ребятами домашние спиртные напитки «калу» (перебродивший кокосовый сок) и «бакку» (бражка из сахарного тростника). Слово за слово, и у моих приятелей развязались языки, они шутили и смеялись с детской непосредственностью, закидывая головы и роняя на песок соломенные шляпы. В этой милой хмельной болтовне локаторы моего слуха уловили мерцающую точку и следили за ней: речь зашла об алкогольной традиции на островах. С тех пор как сюда приплыли первые переселенцы, можно сказать — с тех вечеров, когда у горящих на морском берегу костров отмечали вином из местной флоры начало новой жизни, не прекращается стихийная алкоголизация островитян. Она усилилась с притоком новых иммигрантов, с экономическими и социальными переменами и ускорением темпов жизни. Не умея к ним приспособиться, испытывая стрессовое состояние, люди обращаются к спиртным напиткам. Больше половины больных в психиатрическом госпитале на Маэ зависимы от алкоголя.
Спаивание местных жителей трудно приостановить, когда для иностранных туристов в отелях, на пляжах, в ресторанах, вдоль всех островных дорог продают спиртные напитки, манящие также островитян, вполне доступные большинству, занятому в индустрии туризма и по здешним меркам неплохо зарабатывающему. Вино везде — на официальных приемах, на семейных праздниках, на религиозных церемониях. Имей страна побольше населения, это было бы не так заметно, но в малочисленном обществе последствия алкоголизации удручают: на островах много добрых, веселых, беспечных людей, но трудно на них рассчитывать как на опору страны — здесь очень не хватает врачей, учителей, плотников, водителей городского транспорта, а брать их неоткуда. В состоянии алкогольного опьянения сейшелец может быть высокомерным, задиристым, скандальным, но от него трудно ждать хулиганства. Агрессивность пока не стала частью островной алкогольной культуры, поэтому объем вреда от спиртных напитков со стороны не так заметен.
— Неужели нет ничего, что могло бы заменить алкоголь, отвлечь от него, направить мысли в другую сторону? — спрашиваю на катере, когда мы возвращаемся к побережью Бо Валлон.
— Конечно, есть, — отвечает Луи, самый деловой в команде. — Например, марихуана. Не знаю, когда и откуда она взялась, но ее выращивают в горах на многих островах.
— А гашиш?
— Завозят. Самим заниматься лень.
Сходя на берег, я очень надеялся встретить сейшельца, готового рас¬сказать о наркотических веществах, имеющих хождение среди островитян. Я не думал, что знакомство случится так быстро, и уж, конечно, представить не мог конфуз, который был мне наказанием за отступничество от данного самому себе слова: на Сейшелах отдохнуть и перестать думать о наркотиках.
Вечером я сидел за столиком на открытой веранде отеля, слушая шум моря, глядя на танцующие пары. Ко мне подсел невзрачного вида вихрастый креол, которого я накануне встречал среди рыбаков на пляже. Он заговорил по-русски и ответил на мой удивленный взгляд веселым рассказом о своей учебе в военном училище где-то на Украине — там в восьмидесятые годы готовили офицеров для молодых армий стран социалистической ориентации. Сейшелы тогда числились в их ряду, и мой собеседник Майкл с группой своих земляков пять лет изучал советское вооружение и тактику войсковых операций, не представляя, с кем острова собираются воевать. Теперь он рыбачит, нанимается в гиды туристам, шоферит, торгует ракушками и купальниками, берется за любую работу, какая подвернется на Бо Валлоне, и, если здесь ее нет, он будет шататься по берегу, ожидая своего часа, но ни за что не перевалит через скалу на соседние пляжи, патронируемые другими островитянами. «Я работаю честно!» — убеждал он с горячностью.
Майкл допытывался, не может ли быть полезен «советскому другу», уверял в дружеских чувствах к народу, который в его глазах я представлял, клятвенно прикладывал руку к сердцу, попутно называя товары, которые мог бы для меня «достать» (его эмоциональная речь была пересыпана словечками из советского лексикона), беспокойно оглядываясь по сторонам, говорил о своем приятеле, который может раздобыть для него «любые наркотики» и даже «саму цитранеллу».
— Что за цитранелла? — спросил я.
— Вы не слышали?! Самый большой кайф. Ее курят на островах!
— Как она выглядит?
— Если хотите… если не проговоритесь, особенно полицейским… только ради нашей дружбы я бы мог пару доз достать. Но это будет стоить… сто двадцать рупий. Денег вперед не надо, только когда товар будет у вас в руках… Не закажете мне бутылку пива?
Мне было любопытно увидеть сейшельский наркотик, о котором я впервые слышал. Майкл не спеша выпил пиво, предупредил о бдительности, пообещал вернуться через четверть часа и исчез между стволами пальм. За соседними столиками сидели туристы, слышался негромкий разноязычный говор, на эстраде маленький оркестр под сурдинку играл красивые мелодии, аккомпанируя шуму волн, набегающих на песок.